СЕ ЛЯ ВИ

Я умираю. Мысленно.
В Париже плач и стон.
Плыву к последней пристани – 
В гробницу, в Пантеон.

Гюго горбатит спину.
От слез опух Бодлер.
«За что ты нас покинул!» —
Кричит Аполлинер.

Готье ломает руки.
Верлен едва идет.
Кто нас теперь на русский 
В Баку переведет?!

Не поступай жестоко,
Как злобный господин!
Воскресни, ради Бога!
Нас много, ты – один!

Воскресни, друг наш добрый!
Не погуби, родной!
И я встаю из гроба.
Что делать, ангел мой!

ГОСПОДИ, ПРОСТИ!

Господи, прости меня,
Что, злодей, пишу!
Что, тебя не убоясь,
Книжками грешу.

Что, желая на века
Славу обрести,
Сам не знаю, что творю…
Господи, прости!

Кто бы что ни говорил
О стихах моих,
Господи, прости ты всех
Кто читает их! 

«ПРОШУ К СТОЛУ!» 

Как я пишу стихотворенья?
Рецепту верен своему!
Из свежей ляжки вдохновенья
Готовлю строчек бастурму,
Солю ее,
Немного перчу…
Есть «нар шараб», сумах, трава…
Я сам – мангал,
Во мне под вечер
Стреляют искрами дрова,
Клубится запах бесподобный
И ветер пламенит золу…
Должно искусство быть съедобным.
Друзья мои, прошу к столу!

ПЕСНЬ О ДЕЛАВАРЕ 

В эту звездную ночь
я раскрашу белилами щеки,
И орлиным пером я украшу прическу свою,
И покину вигвам,
и пойду, как идут делавары,
Ничего не возьму,
только крепко сожму томагавк.
Я пройду по тропе незаметнее ягуара,
Мудрым взглядом змеи
отыщу Сабунчинский вокзал,
Проберусь на перрон
и усядусь в купейном вагоне,
Вдруг придет проводник
и воскликнет: «Прошу ваш билет!»
О презренный койот! Он не слыхивал о делаварах!
Он не знает, что поезд – 
всего лишь идея моя!
Замахнусь томагавком
и крикну: «Беги, бледнолицый!»
Если дорог тебе
твой плешивый, как яблоко, скальп!» 

Он сбежит.
Но придут бледнолицые в белых халатах,
Отберут томагавк
и, на полку меня повалив,
Станут руки вязать,
обещая купить мокасины,
Трубку мира
и к ней табаку «Золотое руно».
«Отпустите меня! –
заору, вырываясь во гневе, — 
Мне в поэзию надо,
а поезд отходит сейчас!
Испаритесь!
Хук! Хук! …»
Тут жена растолкает и скажет:
«Завтра только посмей
Гайавату читать перед сном!»

СТОЛИЧНЫЕ РАНДЕВУ

В столице памятников много. 
Гоголя. Молчу. И показалось мне,
что Гоголь
Меня похлопал по плечу.
И я пошла, слагая строки,
О том, как дождь весенний лил…
И показалось мне,
что Горький
При всех меня благословил.

И было облако похоже
На меднокрылого коня…
И Лермонтов шепнул:
«О, Боже!…»
И взял афтограф у меня. 

ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ

Знал я с самого детства,
Ни колеблясь ни дня: 
Мыс Поэзии где-то
Ожидает меня!

Хоть я плавать не очень,
я моторку нашел
и на ней как-то ночью
смело в море пошел.

Смотрит прямо и зорко
Мой наметанный глаз…
Будь прочнее моторка, —
дольше был бы рассказ…

ПРИЕХАЛ 

Прошу не поднимать меня на смех,
Со мной беда: брюшко, вот, обрастает, —
Вначале вроде шерсткой горностая,
А вот теперь – почти медвежий мех!

Я в огорченьи полетел на юг.
Меня там встретил старый, верный друг.
И я спешил покинуть самолет.
Я думал, друг поможет. Он поймет!

Но я напрасно кушал с ним чурек!
Я брюки снял, а друг, давясь от смеха,
Вскричал:
— Илхам, зачем на юг приехал?
Ведь ты, должно быть, снежный человек!

ЗНАКОМАЯ ЛУЖА 

Жизнь прожить не доведется дважды,
Оттого бывает грустно нам…
Вот и я, скукожившись однажды,
На родимой ветке дуба дам.
Оторвусь
и полечу над лужей,
В луже отражаясь на лету.
Скомканный такой
и неуклюжий,
Прямо в эту лужу
Упаду.
Упаду
тихонько
на рассвете
Рядом с коробком от папирос.

И благославлю я этот ветер,
Что куда подальше не занес.
И над лужей, как сентябрь, серой,
Наклоняя скорбное чело,
Зарыдает дворник:
Вот холера,
Мусору-то сколько 
намело! 

ВОЛОКУ 

Как та кукушка на суку,
В любви я тоже волоку.
И отвечаю не тая: 
Весна – любовница моя!

Когда мы с ней – цветут сады,
Потом рождаются плоды…
И та кукушка на суку
Кричит от радости: Ку-ку!

Но вот уже в который раз
Надолго разлучает нас,
Засыпав снегом все дома,
Жена – холодная зима.

Она грозит сурово мне
Большой сосулькой на окне,
Чтоб я забился в уголок
И ничего бы не волок…

Но я сосулек не боюсь!
И в уголке я не таюсь!
И, как кукушка на суку
В стихах я тоже волоку!